-Какая честь. Кто-то следит за моей квартирой и проверяет, сколько мужчин там было. Я польщена.
Сначала мужчины пристают. Предлагают деньги, если лениво, берут свое силой, если денег нет – рассказывают ей, что она должна быть счастлива любому вниманию, и каждая его частичка бесценна. А потом говорят ей, что она – шлюха. Ну да. Не зря Элли их всех не переносит. Уехать бы куда в крошечный городок, жить на ферме одной – много работать, но честно и чисто. В детстве ей нравилось то скромное, нищенское почти, но вполне настоящее хозяйство, с которым она справлялась. Курицы, пара поросят, несколько коз. Задать всем корму, напоить, собрать яйца, подоить – ей это давалось споро, и на огороде тоже, и даже столярные мелочи. У нее все-таки было много братьев, возле них покрутишься – научишься чему полезному. Или лещей огребешь. Или шоколадку. Или все сразу. Она почему-то сосредотачивается на лицах из детства; наверное, никому из них не было до нее дела и тем более его нет сейчас. иначе, почему никто не искал ее в течении столь многих лет? Она ведь никому тогда не хотела навредить…
Голос Рассела вырывает из неприятных, болезненных воспоминаний, но происходит это странно – она будто плавает в желе, и чтобы вырваться из него и глотнуть воздуха, необходимо преодолеть огромное сопротивление.
-Помню такого, кажется. Ну и? Дальше-то что? – это затянется на много часов, обещает себе Эдди. Может ей и не слишком хорошо – она устала и нуждается во сне, а еще ей не помешали бы стаканчик кофе и сендвич, но сон был бы куда как уместнее – но ему будет тоже несладко. Она не думает о том, как опасно засыпать с сотрясением, и о том, что минимум несколько недель ей придется провести в постели (да и не позволительна Элли подобная роскошь), ей просто хочется, чтобы плохо было не ей одной.
-А что такое? Устал? – издевательский его подтон Элли не понравился; в его искренность она не поверила бы ни за что на свете. – Ну иди отдохни. Я подожду.

-У меня еще и тараканы в квартире живут. Это не значит, что я их всех помню. - какую бы фразу он не сказал бы сейчас, Элли найдёт, в чем с ним не согласиться. Теперь это даже не неприязнь к полиции; та до знакомства с офицером Расселом была расплывчатой и мягкотелой, замешанной на детских страхах, но только и всего. Нет, нынче духом противоречия в ней пылала горькая острая ненависть к детективу Расселу.
-Я ничего об этом не знаю. Я никогда не трогала его вещей. - Дерек рассказывал ей о своих проектах, и иногда у не появлялись деньги, чтобы её побаловать, но чем именно он занимался, она и не спрашивала.
Иногда — за последние годы нечасто (она всегда строга с собой) — Элли садилась перед зеркалом, приглушала свет и поворачивалась под таким углом, что обезображенная левая половина лица была не видна. Взрослые не пытались её обманывать сказочками про внутреннюю красоту, а она бы и не поверила. Дерек был её шансом. Элли этот шанс использовала. Она боялась его спугнуть, разозлить, расстроить - что угодно, лишь бы только он был рядом. И если он делал что-то неправильное, пусть. Не её ума это дело. Если бы он только намекнул, ⎌то ему нужна помощь, Элли бы не отказала, но Дерек видимо считал её слишком малозначительной и бесполезной.
-Что угодно. Только бы тебя больше не видеть, как закончишь - лучше уложиться в один раз, чем растягивать происходящее, подобно жвачке. Она мрачно обдумывает дальнейший план действий. Вероятно, ей стоило вести себя дружелюбней с копами, отстрочить им там может по-быстрому, но они все время тыкали её в её уродство и терпеть этого не хватало сил. Надо просто продержаться час или два или три - сколько он там будет её допрашивать?

Она тыкается носом почти в текст; буквы расплываются перед глазами и текут так, будто бы бумагу полили водой. Попытка сосредоточиться на тексте вызывала головную боль, казалось, будто бы в левую лобную долю ей вонзают раскаленный штырь. Вдох. Выдох. Прикрыть на мгновение глаза. Вновь вернуться к тексту. Большую часть его написали, кажется, заранее, - или она просто не заметила, как он писал из-за того, что провалилась в очередную болезненную яму? Так. Ее имя, дата рождения, занятость – все верно. Дерек. «Сожитель». Тьфу, слово-то какое противное. Она сбивается и вновь начинает читать, и вновь спотыкается, и едва сдерживает тошноту. Элли не хочет показать ему свою уязвимость, но в какой-то момент, все же начинает вести пальцем по строкам. Дело сразу идет активнее, она почти одолевает весь текст, но некоторые фразы все-равно перечитывает два или три раза. После этого, прежде чем оставить свою закорючку, она поднимает лист бумаги, трет его пальцами – проверяет, что там никаких двойных бумажек, прикрепленных листов и прочей хитрости. Она проделывает эту операцию с каждой копией, и в результате на перечитывания и проверки у нее уходит не менее четверти часа. «С моих слов записано верно». И все же, даже оставив последнюю подпись, она чувствует, что сделала что-то не то. Что-то нехорошее, неправильное, из-за чего все пойдет не так.
-Я не понимаю, о каких деньгах речь. – повторяет девушка на автомате. Не доверяй полиции. Не сдавай полиции. Не сотрудничай с полицией. Не общайся с полицией. Она встает, слишком резко, пожалуй – приходится резко выпрямить руки, и опереться на стол, - но собирает остатки сил достаточно быстро. Элли направляется к двери, но внутренне готова к тому, что он отволочет сейчас-таки в камеру.

Деньги ей не нужны, но все же, она не связывает слова «полиция» и «помощь» между собой. Полиция – это источник неприятностей, а их девиз «служить и защищать», это всего лишь насмешка для дурачков. Нужно ли ей тратить свои нервы на это? Элли твердо решила для себя ожидать всего самого плохого от мужчин, и Рассел ее не разочаровывает – за дверью ее ждут полицейские. Ну разумеется, мудак же! Вообще не удивительно!
Когда ей зачитывают правило Миранды, она, неожиданно даже для себя самой, брякает, что да – ей, дескать, нужен бесплатный адвокат. Судя по тому, как сбивается внезапно офицер, он этого не ожидал – видимо мало кто из «жертв» участка решался на что-то подобное. Элли знает, почему так. Элли знает, что этим она навлечет на себя только больше неприятностей – нельзя в Готэме говорить правду. И все же, Элли хочет отомстить Расселу хоть как-то. Она расскажет все адвокату, а потом судье – как они оскорбляли ее, говорили разные гадости, обвиняли невесть в чем, не предоставив улик, и вообще. И судье потом повторит. И всем, кому надо. Пусть сами со своими уродами разбираются!
Вероятно, завтра утром она это все передумает; но сейчас, вероятно, ее тон достаточно сварлив, а вид достаточно решителен, чтобы она выглядела убедительно. Офицер пожимает плечами и соглашается завтра утром сообщить, что нужен государственный защитник; пока же у нее забирают ремень, ключи и шнурки, а потом отводят в камеру, где все оказывается не так плохо, как можно было представить из угроз Рассела. Там сидит пара забулдыг, подравшихся в местном баре, проститутка и ниггер-бездомный, которые выглядят если не дружелюбными, то вполне безопасными. Когда Элли блюет несколько раз подряд, дежурный принес ей бутылку минералки и упаковку мятных конфет. Она лежит на скамейке, подложив под голову руку, и время от времени проваливается в тяжелый сон. Но все ведь мирно, пока она не единственная женщина в камере и пока дежурный сидит здесь тоже.

К вечеру все стало хуже.
С одной стороны, лежак, который днем вроде как занимала проститутка — ее звали Мэгги, а не Вирджиния, как представилась сначала, она на самом деле приехала в Готэм с фермы где-то под Айовой, а теперь ей нужно было прокормить мать и двух младших сестер, вот и влипла в серьезные дела — освободился, но с ней было спокойнее. По ней было понятно, что такая за себя может постоять. И после того, как негра-бродягу отправили восвояси, вонь стала слабее, даже не смотря на то, что от самой Элли теперь несло кислятиной. Но постепенно камера стала наполнятся иными лицами, и это не грозило ей ничем хорошим.
Пришлось подобраться. Сесть, поджав ноги к груди. Жаль, что на ней не туфли, каблук бы сейчас пригодился. С другой стороны, кроссовки у нее дешевые и почти новенькие, у них подошва — твердокаменная, безо всяких этих новомодных закосов под летящую легкость и вспененную резину. Разумеется, это не ключи, не ремень с крупной пряжкой, не бита, но хоть что-то. Если бить ими, как в новомодных исторических сериалах, держа за шнурки, с размаху, то выйдет больно. Но этим она скорее разозлит. Может острочить им в углу по-тихому, и не нарываться на обязательства? Ее сегодня и без того уже потрепало, хватит уже, не стоит рисковать...
А потом у нее перед глазами мелькает ухмылка Рассела, и желание соглашаться мгновенно пропадает. Хер им всем в глотки, а не отстрачивать. Она стаскивает с себя кроссовку и кладет ее под рукой.
На нее вроде как внимания не обращают — вроде как о своем разговаривают, на том конце камеры, к ней не приближаются, хотя кто-то и отпускает парочку едких замечаний. Элли на них не реагирует. Сидит, уткнувшись в колени, ее тошнит от попытки открыть глаза, но все же, когда свет гаснет — выключают лишь половину ламп, но этого достаточно, чтобы камеры погрузились в полутьму — поднимает голову.
Один как раз шагал к ней.
-Слушай, чувак, давай лучше не будем начинать. Вам будет больно, мне будет противно, а еще кроссовки жалко... - она встает, но не на пол, а на лежак. Кроссовку держит за руки, покачивает.

И все же – как ей страшно умирать!
Гложет не сама смерть; в ней Элли видится некое подобие покоя, когда она наконец-то сможет спать столько, сколько ей угодно, и уже не нужно будет думать о чужих долгах и собственных счетах. Гложет даже не неизвестность – в ней нет страха ада или чего-то подобного, у Элли просто нет ни времени, ни сил задумываться о вопросах веры и религии. Нет, ей почему-то очень грустно от того, что никто даже не заметит, если однажды она просто исчезнет. Ну правда, кому будет дело до маленькой горничной? Коллеги, с которыми она обмолвилась едва ли полсотней слов? Начальству, которое привыкло к тому, что мексиканские, пуэрториканские и доминиканские горничные регулярно пропадают? Соседям, которые едва ли вообще знают, как она выглядит?
Если ей повезет вернуться домой, обещает себе Элли, она найдет кого-нибудь из братьев или сестер на Фэйсбуке и напишет им. Обязательно. Но сейчас она делает шаг назад, прижимаясь спиной к прутьям камеры, и пытается сделать вид, будто бы и в самом деле способна драться. Это, разумеется, только фантазия, с ее весом сложно представить, что она может причинить вред, но события в Готэме в последние несколько лет показали – не всегда стоит бояться того, кто выглядит угрожающе… и наоборот. Да черт возьми, Пингвин выглядит, как старшеклассник, слишком много дрочащий под партой, но у него под пяткой теперь весь город. Может, Элли его потерянная сестра-близняшка, откуда это знать бугаям-то?
Первый удар оказывается удачным, как ни странно. Перед глазами у нее все расходится, и она махает из-за этого кроссовкой столь хаотично, что нападающему просто не удается предсказать траекторию; она прилетает крайнему левому в нос, и пока тот, чертыхаясь, склоняется, пытаясь остановить кровь, крайний правый просто дергает ее за ногу на себя – этого оказывается достаточно, чтобы она кулем свалилась на левое плечо.
Она не сдастся. Изнасилуют ее в любом случае, но так это, по крайней мере, будет не настолько унизительно. Ей будет не так противно от самой себя, не так мерзко, нет, она будет ненавидеть Дрейка, который все это организовал, а не себя за то, что не может защититься… от указания Рассела ей не становится легче, напротив - лучше б ее тут и прикончили.
Тот, который уже приспустил штаны, зачем-то сует пальцы ей в рот, пытаясь разжать его. Она и смыкает зубы – так сильно, как только способна. Рот заполняет вкус крови и почему-то непрожаренного бекона.

Ну так ведь она теперь знает, как это бывает – когда по нормальному. Когда он целует нежную кожу за ухом, а его дыхание щекочет щеку и плечо. Когда он проводит пальцами, самыми кончиками, вдоль ее бока, когда они ложатся спать. Когда он внезапно подхватывает ее на руки. Когда опускается губами вдоль живота, медленно и осторожно. Когда шепчет разное приятное – о том, что шрамы ее ничего не значат и совсем не портят, что она сложена, как богиня, что ее волосы – настоящее пламя, и он никогда не видел ничего столь красивого…
Она знает, как это бывает, когда тебя любят – или хотя бы делают вид, что любят, когда заботятся. Даже если он лгал, в ее жизни все равно не было человека, который делал бы для нее так много и заботился о ней. Она просто не может сделать вид, что не знает этих чувств, что не было в ее жизни ничего подобного – но если признать, что было, то как принять подобное к себе отношение? Даже слова о красотке, с которой Дерек якобы уехал, они не могли заставить Элли смириться с тем, что ее просто обманывали. Даже если так – его ложь была лучше, чем ее повседневная правда. Дерек вложил, пусть и невольно, весьма опасную в положении Элли мысль: она человек и у нее есть достоинство. Даже если они иногда ссорились – разве это не у всех случается, не в каждой семье? Ну и пусть у нее случился выкидыш. Они не стали бы сохранять этого ребенка. Это просто произошло не вовремя.
От боли темнеет перед глазами. Ее тело на грани; сегодня ему досталось куда больше, чем за предыдущие года жизни Элли, и она не уверенна, что сможет оклематься от подобного. Нельзя лежать. Надо встать, надо драться, пинаться хотя бы, делать все, что возможно, чтобы они оставили ее в покое. От пары ударов в лицо, ее голова ударяется о пол со звуком разбившегося арбуза. Надо встать. Надо драться. Кто-то тянет ее – не ее, не ее, не ее, чужую - футболку за горло, та трещит. Лифчик был на ней утром, но он пропитался кровью из-за порезов, и его пришлось снять, так что теперь сквозь дыру видно обнаженную грудь – соски-вишенки, белоснежная кожа.
Когда ее тащат за руку, у Элли уже нет сил сопротивляться. Она не сразу понимает, что оказывается вне камеры, сидит, посаженная у стены, словно кукла. Берет сначала стаканчик кофе, подносит его к лицу, но выпить не получается – от резкого запаха, ее выворачивает наизнанку, смесью воды и желчи.